– Я мог стать кем угодно, – рассказывает Вагиз Гайнельгилимович. – Математика, физика, химия – всё у меня получалось отлично. Ещё и спортсменом был. В деревнях не хватало учителей, и сразу после окончания 10-го класса меня направили учителем физики и математики в школу в соседней деревне Большая Устюба. Классным руководителем у восьмиклассников был. Год там проработал. Оттуда по комсомольской путевке, после успешно проведенного открытого урока перед комиссией, меня отправили без экзаменов в институт: мог учителем физики и математики стать, но не пошел. Уехал в армию (1973–1975 гг.). Первые полгода служил в Баку, в зенитно-ракетных войсках (ШМС). Там был и художником, и тренером по военному троеборью, защитил кандидата в мастера спорта по этой дисциплине, и профессию получил – оператора радиолокационной станции III класса, звание сержанта. Мне говорили: хорошо будешь служить, поедешь поближе к дому. А я говорю: поеду туда, где снег. Снег очень люблю. Написал рапорт, и меня отправили на Кольский полуостров, на базу Северного флота начальником радиолокационной станции. На севере – настоящая служба: рядом граница, не до рисования. После армии вернулся в Уфу и поступил на худграф БГПИ, учился на одном курсе с Юрой Шевчуком. Хорошая у нас была группа, и педагоги замечательные. Меня поставили старостой, хотели, чтобы вступил в партию и стал парторгом. Затем сказали – пойдешь инструктором обкома после окончания. А я ответил: в партию не вступлю. Соответственно – ничего. Они: ну что ты за человек? А я в партию не пошёл осознанно. Моя цель – жить, как я хочу, и не мешать другим, и чтобы меня не трогали. В итоге меня оставили на худграфе преподавать, а я снова не захотел. Тогда уже и женатый был. В итоге отстали: идите, куда хотите, свободный выбор. Такая лояльность в то время была редкостью. И я поехал в Буздяк, поближе к родителям: они уже в возрасте были. Год работал учителем черчения и рисования. Затем пригласили в город Октябрьский, во Всесоюзный научно-исследовательский институт геофизических исследований скважин, – художником в «Бюро эстетики». Там много чего приходилось делать: зимний сад спроектировал, спортивный комплекс оформил, центральную площадь украшал к 1 мая. Мозаику, витраж – я всё там попробовал. Затем – перестройка, вслед за директором хотел перебраться в Питер, но не получилось с обменом квартиры, обмен нашелся в Уфе. Я переехал в Уфу, вступил в Союз художников, и с того дня я – свободный художник.

Диптих «Рудольф Нуриев. Возвращение», Вагиз Шайхетдинов, 2012, холст, масло

– Поговорим о цвете, о ваших пейзажах. У вас, например, не бывает одинаково зеленых деревьев, очень много оттенков. Вы их видите сразу? Как вы изучаете цвет, как работаете с красками?

– Каждый раз – как в первый. Ставишь цель, исходя из того, как в прошлый раз у тебя «не получилось». Почему художники любят раннюю весну и позднюю осень? Деревья – разного цвета. А летом всё зелёное. Трудно писать летние пейзажи, приходится изучать: где-то осознанно, где-то интуитивно. Чем хороши пленэры? Первую неделю набиваешь руку, расписываешься, заодно и голова начинает работать, а цвет по-настоящему начинаешь видеть примерно через неделю, после того как ходишь на одно и то же место, всматриваешься.

– А дождь? Его сложно рисовать? Сложнее летнего леса?

– Я не знаю, что сложнее. Я очень хотел лето писать, думал: куда бы съездить? О чем думаешь, то и получается: меня позвали на Всероссийский пленэр по Волге, там я потрудился и стал лето лучше понимать, летние зеленые цвета. После этого меня начали звать на пленэры по всей России. На том пленэре у меня случился толчок, я лето почувствовал. Да и любой пейзаж надо сначала почувствовать, прежде чем начинать писать. Я о себе говорю, мне лично было тяжелее разобраться в этой зеленой краске. Чем отличается профессиональный художник от самодеятельного? Любители больше зеленью пишут – одной зеленой краской почти. Также и дети. Они как видят, так и рисуют: голубое небо, синяя туча, зеленые ёлки. Дети несложно подбирают краски, но со вкусом, здорово у них получается.

– Вы любите рассказывать истории о ваших картинах, например, о выбранных композиционных решениях?

– Не знаю, я врать не умею. Я – парень деревенский, простой. Само собой компонуешь. Сначала выбираешь уголок, который тебе по душе. Для этого, бывает, мы целый день ездим, всю округу полностью объезжаем на машине, а потом уже как-то в голове складывается: вот там можно, когда ясная погода, а туда – в пасмурную. Сам себе составляешь график, когда, что писать. И пишешь. Разумеется, не просто так. Где-то, чтобы композиционно смотрелось хорошо, стог добавляешь в угол или куст, например. Мы же не пишем один в один, художник – не фотоаппарат. Но тот пейзаж, то состояние, где ты присутствовал, до мелочей в голове остается: кто мимо проходил, какое было настроение, какой запах вокруг. Почему мы дорожим этими этюдами и особо их не продаем: зимой достал, вдохнул – и туман, лес, утро – уже чувствуешь, видишь широкоформатно.

– На ваших пейзажах редко появляются живые существа. Даже на деревенских зарисовках часто нет ни гусей, ни кур, ни собак, ни лошадей, ни коров. Нет и людей. Вы их исключаете из сюжета, они вам не интересны?

– Неужели нигде нет?

– Я не говорю, что их совсем нет. Иногда вдалеке, например, рыбак на лодке. Изредка. Просто их настолько мало! Люди – мешают?

– Все зависит от композиции и от конкретного случая. Мы же все равно что-то хотим сказать или показать в пейзажах; иногда оттого что я добавлю человека, картина лучше не станет, вот в чем дело. Во многих работах, если обратили внимание, присутствие человека чувствуется.

– У вас, наверное, и нет картин, которые «один в один»? Везде вы убираете, добавляете, дорабатываете композицию?

– Есть заказы, тогда – да. А когда творчество… Там вон деревня на картине, Чекмагушевский район. На самом деле вместо дороги я нарисовал речку, убрал дорожные знаки, получилась хорошая композиция.

– Понимаете, насколько интереснее становится? Вы перерисовываете мир под себя.

– Само собой. Мы всё так делаем. Дома под себя строим, жизнь. Также и здесь. Меня не заставить ни за какие деньги делать то, что мне не нравится.

– Как появился диптих, посвященный Рудольфу Нуриеву?

– Правительство РБ в составе российской делегации в 2008 году готовилось к поездке в Париж, как раз был юбилей Нуриева. Они обратились к нескольким башкирским художникам, организовали что-то вроде конкурса – чья работа больше понравится, ту и подарят штаб-квартире ЮНЕСКО. Дали очень маленький срок. А информации тогда совсем не было, единственное, что мы нашли, – черно-белую фотографию, где Рудольф на фоне Уфимского театра оперы и балета. И с соседом Ильдаром Бикбулатовым написали портрет. В том конкурсе участвовало шесть работ, понравилась наша. Тогда я и обратил внимание на этого артиста, подумал, не написать ли еще один его портрет. А после его юбилея стали появляться и другие его фотографии и портреты. Используя их, я создал композицию, показал разные времена, годы, характеры, Францию и Башкирию. Он совершил огромный прыжок туда, а здесь остались его корни. Диптих «Рудольф Нуриев. Возвращение» сейчас хранится в музее Нестерова.

– Кроме прекрасных пейзажей и портретов, у вас есть и философские картины, в которых вы мыслите: «Белая ворона», «Перекати-поле», «Иман», «Наследие», «Кто мы?! (Кырмыскабыл)», «Ночной пейзаж» и другие. Поговорим о нескольких из них?

– Да-да, эти мысли идут параллельно. В каждом человеке, наверное, борются двое. А я борюсь с собой. Совсем другим человеком становлюсь иногда. Один я – это пейзажи, реалистичные лирические вещи. Другой я – это философские работы, думаю: ведь мне же хочется сказать, я же могу. Это и мешает, и помогает. «Белую ворону», например, я задумал давно, первый вариант её был другой: строй солдат, абстрактно нарисованный, и от одного из них тень в другую сторону. Потом я ту картину замазал белой краской, поверх неё написал пейзаж. Решил, что это уж слишком, появляется отсыл к политике, а я этого не хочу. Думаю дальше: белая ворона – почему не обратиться конкретно к этому образу? Но, с другой стороны, если я ее именно так и напишу, белой среди черных, будет совсем банально и в лоб. Вот так и пришел к варианту, который вы видите. И многие спрашивают: почему так назвал, если ворона – не белая? Многие даже не всматриваются. Но картина людям нравится, несколько человек хотели ее купить, повышали цену, а я кому первому обещал, тому в итоге и продал. В общем, вот так параллельно, раз уж голова есть, обращаюсь к общим философским темам. Леонардо да Винчи говорил: человек – совершенство. Вроде бы всё он должен делать правильно. Однако не всегда это так. Где-то родился, жизнь по-всякому кидает, вроде и есть связь с космосом, но все мы такие. Об этом работа «Перекати-поле». А картина «Кто мы?! (Кырмыскабыл)» – по мотивам эпоса про кырмыска – муравья, который одним прыжком семь морей преодолевал. Я как-то писал в мастерской и вспомнил, как лет двадцать назад на Иремеле видел муравейники в полтора раза выше людей, а муравьи там – обычные, маленькие. Вот так и задумаешься. Художник перед собой, прежде всего, отчитывается.

– А пейзажи? Природа вам ответов не дает?

Я – «походник», люблю пешие вылазки, сплавы. «Путешествие во времени» написал после посещения Каповой пещеры. Мы поднимались в пещере в галерею рисунков; по-моему, когда туда заходишь, нельзя не задуматься, откуда мы и зачем… На своей картине я ту эпоху соединил с сегодняшним днём. Такие мысли у меня тогда были.

– Как появилась картина «Петушиный хвост»? Она выделяется среди других. В ней тоже есть философия?

– Нет, там по стене проходит проводка, за неё много чего закладываешь – удобно и всегда на виду. Получается – картина один в один, единственная у меня. Ой, нет, колокольчик! Петух – он же поёт, звучит. Колокольчик я добавил для композиции.

Текст: Надежда Смирнова
«Любимые художники Башкирии», книга 1, серия «Земляки», стр. 222-226

#ЛюбимыеХудожникиБашкирии #Мастера #ВагизШайхетдинов
#Художники #Живопись #Графика