– Ринат, расскажите о ваших родителях. Видимо, художественные способности передаются все-таки генетически?

– В родне никто не рисовал. Вопрос этот меня тоже интересовал, я согласен с мыслью Екатерины Шульман, которая говорит, что в школе мы «связываемся не с воспитанием, а с генами родителей». Я пытался выяснить свою генеалогию и делал заявку в отдел этнографии и источниковедения Академии наук РБ. Получилось, что я шестнадцатый (речь идет о шестнадцати поколениях рода). Служивые татары-мишары, которые после взятия Казани служили царю. И на протяжении 250 лет прослеживается одна важная деталь: все – грамотные, все расписывались сами на старотатарском арабскими буквами. Есть две линии: одни – муллы, другие – военные, офицеры. В семье даже хранится медаль «300 лет царствования Дома Романовых», она была вручена моему прапрадеду в 1913 году.

– Гумилёв бы назвал это пассионариями.

– Я думаю, что через мулл идет такая гуманитарная линия, любовь к гуманитарным наукам. Хотя брат старший – типичный нефтяник, технарь. Мама наша была учителем, папа – военным.

– Вы тоже – сколько себя помните, столько рисуете? Так обычно художники говорят о себе.

– Нет, абсолютно. Здесь очень важно отношение родителей. Мама ближе к ребенку, она чувствует его, что-то начинает проговаривать, поощрять. Мама как раз проговаривала и поощряла. Я тогда этого не замечал, конечно. Ну, она педагог, во-первых. Потом я постоянно ходил в какие-то кружки, которые тогда были бесплатными. Чаще всего – в рисовальный кружок в школе.

Триптих «Война», Ринат Миннебаев, серия «Геоглифы», 2015, авторская техника с использованием минеральных красителей (мел, глина, охра), левая часть «Противостояние», центр «Оргнунг», правая часть «Последний бункер», 70х90 каждая

– Как получали художественное образование?

– Художественная школа № 2, такой стандартный набор. Я после восьмого класса поступал в училище искусств и не поступил, получил две двойки.

– Интересно узнать, по каким предметам?

– По рисунку, по живописи. Зато это мозги вправляет очень быстро, без таких стрессов ничего не происходит. Закончил школу, поступил на худграф пединститута. В моей группе были очень классные парни и девчонки. Заряженные все, бешеные художники. Они точно знали, зачем они сюда пришли, что им надо. Это был единственный вуз в то время, который готовил художников, поэтому худграф тогда и гремел.

Такой интересный случай был. Читаю список на кафедре о внеучебной творческой работе педагогов-художников, напротив «Станковой печатной графики» стоит «С.В. Маджар». Вижу – он идет. Я говорю: «Сергей Владимирович, я вот хочу у вас заниматься». «Да? Ну хорошо. Вот тут двое ходят уже – Тонконогий и Терегулов. Ну и ты приходи».

Я сделал диплом на тему «Северные Амуры». Пять листов, офорты, война 1812 года. Батальные сцены – лошади, французы, наши башкиры, Кутузов. Много и долго делал, получилось красиво, очень классно. И когда я все это отпечатал, то почувствовал такой драйв! Каждый раз как наркотик – ты хочешь повторить это ощущение. Ощущение, когда ты закончил. Может, потому в этой среде и остался.

– Как вы считаете, когда у вас сложился собственный стиль? Что это вообще означает? Что работы отражают внутренний мир художника без аберраций?

– Когда я размышляю на эту тему, о выборе «собственного языка», я иногда ужасаюсь, что у меня, возможно, как раз-таки и нет его. Потому что каждый раз меня шарахает из стороны в сторону. Скажем, где «Белая волчица» из «Масок богов» и где вот эта работа с Пентагоном о раскопках будущего? (Показывает). Совершенно полярные вещи.

– Я бы не сказала.

– Вы все равно не сопоставили бы, что это один художник. Я преподаю в училище искусств довольно давно и, отвечая на подобный вопрос студентам, говорю, что узнаваемость, свой язык, некая застилизованность для меня означают могилу художника. Когда он нашел свой стиль, то ему вроде бы и развиваться уже не надо. Он становится заложником этого стиля. Свой стиль должен как-то сам выработаться и появиться. Мне кажется, что я его так ещё и не нащупал… окончательно. Может, через цвет, через фактуры какие-то он проявляется, через внутреннее напряжение. Если так, то это здорово!

– Что за раскопки будущего? Это о вашей новой серии?

– Мне нравится историческая тема, графическая… Я представляю себе, а потом перевожу на картины, как будут выглядеть археологические раскопки через тысячу лет. Если раскопать Ватикан, что будет там?

– Я бы сказала – это везение! Получалось, что вам настолько везло?

– Ради этого я многое готов был делать бесплатно. Могу копать, могу не копать (смеется). Готовить приходилось. Что скажут, то и делал. Им такие нужны.

– Как вам вообще пришла мысль поехать в археологическую экспедицию?

– Не знаю. Сразу, всегда хотел. А откуда черпать по-другому то? Лежа на диване? Первые поездки совпали с началом 90-х. Самая первая была в южную часть Башкирии. Экспедицию организовал Музей археологии и этнографии АН РБ. Мне сказали рисовать – вот я и рисовал рушники, прялки, люльки, узоры. У художника есть преимущество перед фотоаппаратом: можно объект в объеме преподнести, всю конструкцию показать. Заодно палатки передвигал, готовил, за водой ходил – делал, что скажут.

– То есть вы там практически не зарабатывали?

– Если говоришь им, что хочешь ещё и заработать, то на тебя иначе смотрят. Такие им, в общем-то, и не нужны, они могут и сами обойтись, без тебя. Я иногда даже за дорогу сам платил, например, чтобы в Хакасию или в Туву попасть. В Хакасии моим начальником был Игорь Леонидович Кызласов – тюрколог, московский академик. Его отец, Леонид Романович, – тоже мегазвезда, который читает тюркские руны прямо с камня, пишет огромные книги и ездит по всему миру с лекциями. Вот мы приехали на то место, где был город монгольский в Туве. Огромное такое поле… Он нам говорит: «Ребята, вы здесь походите, посмотрите, что найдете, то принесите». Я нашел кусок золота, фольга такая, почти сигаретная: «Вот, Игорь Леонидович». Черепки были какие-то интересные от пагоды, трубы древней канализации, осколки бусинок. Огромный город!

– Может быть.

– И люди чувствуют это. Даже городские цивилизованные люди все равно зеркало закрывают, что-то говорят, что-то не говорят во время похорон. И про свадьбу то же самое. Про роды. И вообще про все в этой жизни. А где это можно узнать? Только в экспедициях. В этих деревнях, где нет того потока информации, который все вымывает. Закрытые же поселения… Сейчас все чаще езжу в арт-экспедиции.

– Что это?

– Это симпозиумы всевозможные, очень интересные, есть международные проекты. Лет пять уже езжу в Удмуртию на этно-футуристические симпозиумы, в Елабугу, до этого несколько раз был в Финляндии, Казахстане, Киргизии. Обязательно надо ездить, чтобы был приток информации.

– Что вы преподаете?

– Я уже почти 30 лет преподаю в уфимском училище искусств, на отделении дизайна веду рисунок, живопись, композицию. Классический такой набор. Нашим же искусством не проживешь, оно не кормит, фактически. Без дополнительного источника дохода невозможно. Как содержать мастерскую, семью, квартиру? Как покупать материалы, в которые художник вкладывается? Ведь продажи очень редки. Пейзажи или красивые натюрморты ещё могут уйти, а какие-то сложные работы…

Вот у меня есть серия работ – «Геоглифы». Берешь разные города и высушиваешь их.

– Как это – высушиваешь?

– Беру из Google карту города и переношу в масштабе, сохраняя все кварталы и улицы, в объем, в размер метр на метр. Амстердам, Барселона, Париж, Лондон, Москва… Более 30 городов уже сделано, а в частную коллекцию купили только одну работу – «Пекин».

Те, кто имеют деньги, приобретают другое, у них вкус другой.

– Может, вкус нужно формировать?

– Тогда второе поколение должно появиться, которому не важны эти березки и горшочки, его цепляет более сложное… У нас ещё не сформировалась такая культура, чтобы картины рассматривали как необходимый элемент саморазвития и как вид вложения капитала.

– Всё-таки вложения – отдельно, а эмоциональная подпитка – отдельно. Опять же возвращаемся к «своему языку», который определяет понятие стиля художника.

– Тема формы и содержания. Форма как способ трансляции идеи. Какую стилистику мы закладываем, так мы и будем транслировать. Языком знака, языком цвета, ритма, композиции.

– А ваши картины каким языком говорят преимущественно?

– Я думаю, знака все-таки. Вот что мне нравится в своих картинах – я иногда чувствую, что от того, как я их масштабирую, они не меняются… в своем качестве. Их можно уменьшить или увеличить.

– Архетипические?

– Может, и это тоже. Они именно масштабируются, из них можно делать монументальную вещь и знак фирменный. И все. И будет классно. С импрессионистами же так не произойдет, потому что у них другие задачи. Довести до такого знака, найти фишку такую, чтобы она работала в любом размере как знак.

Вот, например, «Пентагон». Я смотрел на Аркаим, понимаю аналогию… Бывший огромный город. Взять и занести песком и временем Пентагон. Такой же огромный и пафосный, с безумными развязками, подходами, подъездами, автобанами. И это будет занесенный песком и землей какой-то объект-геоглиф. Такая знаковая вещь.

– Вы ведь ещё с самой бумагой экспериментировали?

– В какой-то момент я понял: чтобы реализовывать мною задуманное, просто принтовости уже мало. Печать – это же более светская вещь по своей эстетике. Гравюра, офорт: уже в самих названиях – эпоха Возрождения.

– А вам надо было уйти дальше вглубь?

– Я говорю о вещах древних, а говорить гравюрой об этом не совсем правильно. Поэтому я ещё в 90-е годы вышел на Papermaking – бумагу авторского отлива. Даже не представляю, как можно «Пентагон» сделать гравюрой. Тема диктует и форму. Содержание, а потом – форма. Сначала «что», а потом «как».

Текст: Елена Синицына
«Любимые художники Башкирии», книга 1, серия «Земляки», стр. 227-231

#ЛюбимыеХудожникиБашкирии #Мастера #РинатМиннебаев
#Художники #Живопись #Графика