– Рената Евгеньевна, не могу не спросить о вашем детстве. Первое, что я подумала, узнав о ваших знаменитых родственниках и вашей персональной выставке в 6 лет: «как, должно быть, непросто этому человеку». Что бы вы ни создали, какой бы ни написали шедевр в 20, 30, 50 лет, каждый раз нужно доказывать, что это именно вы, а не общий шлейф династии Малютиных. Как вам в такой роли?

– Я ведь не выбирала, просто родилась и воспитывалась в этой среде. У отца никогда не было мастерской, он принципиально не состоял в творческих союзах и организациях, официально работал дворником и сторожем, как многие художники, поэты и музыканты советского времени, которых интересовал не соцреализм, а авангард и собственные поиски. Комната отца и была его мастерской. К нам приходило много гостей, вся творческая богема. А я, папина дочка, сидела рядом с ними и слушала. Чтение стихов, картины на стенах, разговоры об искусстве – для меня это было само собой разумеющимся. И я думала: папа сделал выставку, я сделала выставку – это нормально, и писать картины, давать интервью, ходить по выставкам – обычное дело, все люди так и живут. И до подросткового возраста хотела быть только художником. Говорила всем: «Мы с папой – художники, а мама с бабушкой – девочки»… Но в более сознательном возрасте посмотрела на это критическим взглядом и решила: нет, ни за что! Это же неустроенный быт, нестабильность. Я ведь человек достаточно приземленный. Но, видимо, от судьбы не уйдешь. После девятого класса, когда выбирала, куда поступать, услышала от крестного: «На западе три востребованные профессии – юрист, врач и дизайнер». Юрист и врач отпали сами собой (не было склонности), и я поступила на дизайнера, так как считала, что это более практичная профессия, чем художник.

– Это очень жестко.

– Да. Получается ведь, что я в своих этапах на 10–15 лет опережаю других художников, всё у меня происходит раньше. Я еще училась на третьем курсе, когда состоялась моя персональная выставка в Малом зале Союза художников, хотя другие к этому гораздо дольше обычно идут. В журнале «Рампа» вышел тогда небольшой материал обо мне и о выставке, а Диана Наумовна Инякина, главный редактор «Рампы» на тот момент, настоящий профессионал, чье мнение я очень ценю, посмотрев фотографии моих работ, сказала: «Если так дальше пойдет, то папу переплюнет». И если когда-то обо мне говорили: «Это же дочь Малютина», то теперь: «У нее, кажется, отец тоже художник?».

– Для вас это остается главной темой?

– Нет, просто мы вышли на эту тему сейчас. А главные темы – те, которые решаешь наедине с холстом.

– А какие темы вы решаете наедине с холстом?

– Что я хочу сказать, зачем я это хочу сказать, нужно ли это мне, нужно ли это миру. И все-таки каждый раз я прихожу к тому, что нужно, раз уж это делается. В последнее время я увлеклась полиптихами. Например, триптих «Ангел». У меня это – больше воинствующий ангел, ангел Апокалипсиса, хотя мы скорее привыкли воспринимать ангела как нежное существо. И не зря я сделала ангела триптихом: отдельно крылья и аллюзия к падшим ангелам, ведь человек – это тоже падший ангел. А еще многие мои работы написаны как отсылка к стихам, наверное, сказывается атмосфера, в которой я воспитывалась, любовь к поэзии. Например, политиптих «Альбатрос» посвящен моему любимому поэту Шарлю Бодлеру. Н.Б. Маньковская в «Эстетике постмодернизма» писала, что очень важна конгениальность читателя-зрителя, что во всё постмодернистское творчество заложено множество культурных кодов, и, если зритель знает историю культуры, поэзию и видит мой холст и название, ему могут вспомниться строки, иначе же он просто видит картинку. Или другая работа, «Импровизация». Эту картину можно назвать иллюстрацией к одноименному стихотворению Бориса Пастернака, ну, насколько вообще тут возможна иллюстрация. Это монументальное полотно метр шестьдесят на метр двадцать.

– Рената Евгеньевна, когда вы рисуете, вы изначально видите картину целиком?

– Сначала возникает идея, а потом на своем языке, в своей манере, я будто бы мазками выкладываю мозаику, и каждый мазок для меня – как драгоценный камень.

– Существует сюжет, который вы не разрешите себе рисовать?

– Есть такой термин, может быть, и неофициальный, но широко используемый искусствоведами: литературщина. Когда в картине рассказывается история. Истории, я считаю, надо рассказывать в книжках, а живопись все же – искусство статичное. Если про картину говорят «литературщина», это негативный отзыв. Если происходит просто пересчет предметов и предполагается, что за каждым изображенным предметом кроется реально существующий смысл, этот предметный ряд подан «в лоб» и не вызывает аллюзий, к тому же, если нет художественных достоинств у картины, – такое я не люблю. Мне не нравится, когда «в лоб» говорят. Да – береза, да – поле, и что? О чем тут еще рассуждать? Красиво – некрасиво, умеет рисовать – не умеет. Дальше-то что? А если мы говорим о «Черном квадрате» Малевича или о Пикассо, то здесь, кроме «умеет – не умеет», поднимаются совсем другие вопросы. Здесь уже можно думать, рассуждать, разглядывать.

– А кувшин чего разглядывать? – показываю на натюрморт с кувшином, висящий на стене в мастерской Ренаты Малютиной.

– А здесь ничего. Здесь просто кувшин. У меня тоже есть простые картинки.

– И что дальше? – с улыбкой спрашиваю я.

– И всё. На этом мы и останавливаемся. Зато есть диптих «Она». В нем как раз очень много смысла, потому что слов женского рода, коренных, важных, целое изобилие: любовь, смерть, жизнь и так далее, и все они заложены в моей картине. Это уже повтор. Предыдущий вариант 2003 года у меня купил московский банк, потом не отпускала меня эта идея, я ее повторила. Авторский повтор, он всегда другой, это не копия. Второй диптих «Она» нарисован уже с другими мыслями и эмоциями, но в основе – та же идея. Вторая «Она» долго делалась, с 2008 по 2011 годы. Я несколько раз отставляла работу в сторону, потом возвращалась к ней: долго искала фактуру, новое визуальное впечатление.

Я пишу кандидатскую, но поставила ее пока на паузу, так как в последние годы у меня очень активная выставочная деятельность. А тема диссертации – «Библейские мотивы в творчестве Венедикта Ерофеева». Такая вот спорная тема.

– А Ерофеева вы сами выбирали? Опять же, это мои личные ассоциации, но «История русской литературы ХХ века», название вашей кафедры у меня больше связывается с Булгаковым, Шварцем, Зощенко, Набоковым, Солженицыным – с текстами «потяжелее». Почему же именно Ерофеев с его «веселым пьянством», искрометными и скандальными «Москвой – Петушками», в которых, безусловно, заложено много метафор и смыслов? В этом выборе, как мне кажется, есть некая тонкая связь с выработанной вами манерой художественного письма – многоцветного, яркого, легкого. А другие, тяжелые, истории, к примеру, рассказы Солженицына, вам неинтересны?

– Я попробую сформулировать. Это все-таки частности, если с точки зрения глобальности мироустройства. Например, была революция. Да, на бытовом уровне это очень серьезное и трагичное событие для отдельных людей и целой страны. Но революция – все же крупица по сравнению, скажем, со Смертью. А такие вопросы – Жизнь, Смерть, Бог, Дьявол, смысл Жизни – для меня гораздо важнее вопросов революции. И в этом нет никакой высокопарности или эзотерики. Первично – Библия, там все написано. У меня сейчас в работе большая серия – холсты метр восемьдесят на метр двадцать, пока планируется семь холстов, три – в процессе, один – почти закончен, «Откровение Иоанна Богослова». И это важнее для меня, чем Шварц или Солженицын. И почему еще любима поэзия: поэты через метафоры рассматривают мироздание в целом и любовь в высоком смысле, а не просто как «мальчик с девочкой», хотя и они могут быть отражением в капле вечности. Поэтому поэзия после Библии для меня – на втором месте.

– Понятно. Но если библейские сюжеты – самое важное, а всё остальное – лишь частности, получается: то, что мы с вами – я, вы или кто-то другой – сейчас создаем, это тоже всё частности.

– Необязательно. К примеру, Бодлер. Это не частность. Я надеюсь, что и мои работы – не частность. Вообще искусство субъективно и иррационально, оно не поддается логике. Отец, например, такую формулу вывел для себя: «Я представляю произведение на фоне звездного неба и космоса, держится оно там или не держится…». Вот представьте: на фоне огромного величественного космоса – березки…

– А ведь я представляю. Березки в хорошем исполнении, нарисованные с душой, – это прекрасно.

– Мы, наверное, разные березки себе представляем. Когда я говорю о березках, то имею в виду чисто салонную живопись. Это метафора, конкретно против березок я ничего не имею.

– Хорошо, задам провокационный вопрос. А вся эта чудесная разнообразная пятнистость – это не салонная ли живопись нашего времени? Для банков и т.д.?

– Я считаю, что нет.

«Небо», левая часть диптиха, Рената Малютина, 2008, холст, масло, 40х120

– А что скажет следующее поколение?

– Оно само за себя пусть ответит. И, если мы сейчас вернемся к внутренней наполненности и ненаполненности холста, то есть интерьерные работы, чисто цветовые пятна, за которыми ничего нет, – это любой профессионал отличает на раз. А есть работы наполненные. И вообще, это очень сложный вопрос, на него даже ведущие искусствоведы не могут ответить. Он всегда риторический. Сколько стоит искусство, и как оно оценивается. Пытаются рейтинги составлять и вывести какую-то медиану, но всё индивидуально, все-таки. Главное, иметь что-то, что ты можешь сказать. И можешь говорить это любым языком.

– Рената Евгеньевна, как вы определяете стиль, в котором работаете?

– Между экспрессионизмом и фовизмом. Это не мое определение – искусствоведов.

Текст: Надежда Смирнова
«Любимые художники Башкирии», книга 1, серия «Земляки», стр. 266-270

#ЛюбимыеХудожникиБашкирии #Мастера #РенатаМалютина
#Художники #Живопись #Графика