– Примерно в четыре года я научился читать, и отец давал мне бумагу, краски и кисточку, отправлял к сельскому клубу: иди напиши, какое кино сегодня будут показывать, – рассказывает Джалиль Ахметович. – Я срисовывал буквы с афиши и приносил их домой. Особенно не старался, конечно, но буквы для меня значили много – за ними стояла реальная жизнь. А когда мне исполнилось шесть лет, семья переехала в Уфу, и я пошел в художественную школу и на дзюдо. Спорт очень помог в жизни: это и соревновательный дух на уровне рефлексов, и способность за себя постоять. Еще год-полтора в детстве я занимался музыкой – ходил на кубыз и на курай. Обучался у известного на весь мир кубызиста Роберта Загретдинова и кураиста, фольклориста, народного артиста РБ Юлая Гайнетдинова; он еще на телевидении передачи о курае на башкирском языке вёл. А про художественную школу – отдельная история.

– Расскажите.

– Я занимался там, пока в 5-6 классе, как говорится, не «потолкались» с одним мальчиком: он – каратист, я – дзюдоист, ну, «потолкались» и разошлись, я не придал этому значения. А он дома всё рассказал, меня вычислили, пришли родители вместе с завучем, а завуч наш школьный, Михаил Дмитриевич Кузнецов, был также моим педагогом в школе художественной. Послушал он всё это и проворчал мне в сердцах: «Глаза б мои тебя не видели!». А я человек гордый – месяц не ходил к нему на занятия. Сяду на улице, три часа порисую и возвращаюсь домой с набросками – вроде как из художественной школы.

– Вы тоже так думаете?

– А я не знаю, как было бы по-другому. Расскажу дальше. Восьмиклассником я пришел на день открытых дверей в Уфимское училище искусств, нас рассадили в большом просторном классе, раздали бумагу и попросили написать, у кого какие успехи. Смотрю: мальчик справа – победитель всесоюзных и еще каких-то там конкурсов, девочка слева тоже свой лист достижений заполнила, а у меня никаких успехов и нет. И я поднял руку: «Можно выйти?». Вышел и смылся. Позорно, можно сказать. В училище искусств конкурс был 12-15 человек на место, и, по сравнению с другими претендентами, я оказался вообще не готов. Поступил в Уфимское педучилище № 2 на художественно-графическое отделение, о чем совершенно не жалею, так как там сильно преподавали педагогику и психологию, которые мне очень пригодились. А еще я там занимался в театральной студии, играл ежегодно по два спектакля, роли всё время главные. Например, Павку Корчагина играл, других революционеров. Ну что тогда ставили? Войну, революцию.

– А дальше?

– А дальше – армия (1987–1989 гг.). Причем, я сам туда хотел, и именно на границу. Хотел побывать в настоящих войсках, пожить в гарнизоне, и чтобы было что вспомнить. Специально даже стал вожатым службы собак, так как все говорили: если с собакой – то точно на границу пойдешь. И вот я – на Иранской границе, в Туркмении (Туркменистан тогда входил в состав СССР). Иран – это Персия, Восток – столько оттуда я вынес положительных впечатлений! И язык туркменский с башкирским очень похож. Но, несмотря на собаку, меня в приказном порядке вскоре увезли с границы и сделали работником по комсомольской части – учли мое педагогическое образование. Там тоже было интересно, я много ездил по заставам, рисовал с натуры: идет солдат – я его и рисую. Из армии привез много набросков. А краски, бумагу просил родителей присылать. Отец смеялся: обычно солдаты вкусненького просят, а я – гуашь да карандаши. После армии вернулся сильный, уверенный, окрепший и думал поехать в Ленинград или в Москву. Но остался в Уфе: учился на рабфаке и поступил в пединститут, декан которого, Масалимов Талгат Хасанович, заметил, с каким интересом и трудолюбием я учусь (попросят, например, 40 набросков, а я все 60 приношу), и сказал: «Джалиль, ты должен найти себя в искусстве. Научиться рисовать – одно, стать художником – другое». Это сильно повлияло на меня. Я понял, в чем разница. Можно классно рисовать, писать с натуры, но у художника должна быть своя, по-настоящему волнующая его, тема, и всё вокруг нее должно крутиться.

– Джалиль Ахметович, могу заметить, что перед вашими картинами я пасую в трактовках: как не пытаюсь объемнее сформулировать мысль, картины остаются сложнее их толкований. Например, «Посвящение». Человек сидит на коленях (и при этом будто бы движется), упирается в некий острый предел, протыкает себя палкой или мечом, лицо его сосредоточено на мощном переживании, и всё это – в пятнисто-красных тонах. Это описание близко к картине, оно нисколько не врет, и всё же смысловая нагрузка картины гораздо масштабнее. «Посвящение», как и другие ваши работы, заряжено невероятно. Глядя на них, я могу лишь понимающе кивнуть: «Да, мир по своей сути – такой». А еще среди ваших работ я выделяю два ярких направления. Первое – скалы, деревья (пейзажи), в которых всегда – восхищение. Будто вы смотрите на природу и, рисуя, добавляете ей красоты. Это такой дружелюбный привет Богу: «Бог, а ведь художник ты классный!». В других же картинах, в которых вы мыслите, совершенно иная эмоция: « А смыслы, дорогой Бог, у тебя несправедливые и болезненные, замысел твой обидно непостижим, кажется, что он червоточит». Картины, в которых вы мыслите, – это картины-претензии. Или поиск ответов?

«Противостояние», Джалиль Сулейманов, 2011, холст, масло, 80х120

– Ну да. Вопросы задаются себе постоянно. Есть гениальная работа Поля Гогена «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?». В этих вопросах всё и содержится, но ответов-то нет. Есть много теорий, но никто ничего, по идее, не знает. Мы трудно себя воспринимаем в настоящем, о будущем можем догадываться, а прошлое – думаем, что знаем. Очень многие вещи, кстати, приходят во сне. Иногда мне снится, будто некто показывает картины и говорит: посмотри, ты это мог бы нарисовать. И так много раз было. Другое дело, что с возрастом приходится выбирать, что писать, в год я где-то 4–5 работ фундаментальных, серьезных делаю – не больше. А когда-то у меня была очень просторная мастерская и 5–6 разных картин одновременно в работе… И по настроению я писал то одну, то другую, работа шла параллельно. А иногда я специально порчу картину, чтобы влезть в идею, разозлиться и начать исправлять – вот тогда уже действительно работа идет! Другое дело, что потом начнешь сомневаться: а зачем это надо было, зачем? Иногда переписываю. Пока картина не станет многослойной и при этом простой, чтобы ни добавить ничего – ни убавить. Важна композиция, компоновка, чтобы идея раскрывалась тихонечко, а не по принципу: «пятно всегда видно». А насчет поиска… Писать картину – это и есть искать ответы, и сам процесс более интересен, чем результат. У меня есть серия картин под названием «Тарикат». Это исламский термин, означает – «остановка по пути познания истины». Я увлекался суфийской поэзией, открыл для себя Джалаладдина Руми и понял, что в любое время можно что угодно в себе поменять, когда есть стремление.

– Ух ты, очень всё интересно. Поговорим подробнее про картины? Как вы определяете стиль, в котором работаете?

– Никак, и художник, на мой взгляд, не должен этим заниматься. Мне тесно в одной стилистике и манере, поэтому я осознанно веду 4–5 направлений внутри себя (декоративное, символическое, даже не знаю, как их все обозначить) и мечтаю, что когда-нибудь они соединятся. Допустим, пейзаж. Вы сами отметили, что я не пишу пейзажи как копирование действительности. Я хочу, чтобы они были эпическими, и, если это Урал, то его как будто рисую не теперешний я, а ребенок, впервые поднявшийся в горы и восхищенный их красотой. Но мне, конечно, приписывают «этно», «фолк-арт», «национальный дух» – это народные и этнические мотивы, названные разными именами. И если на моих картинах присутствует мужчина-башкир, то кто-нибудь обязательно скажет: «улавливается национальный сюжет». Но ведь искусство занимается общечеловеческими вопросами, и я противник того, чтобы сводить всё к национальности. Например, картина «Один» – мужчина с луком, на него летят десятки стрел, а своя стрела осталась одна, и он скоро погибнет, но за ним родовое древо и юрта – символы связи с потомками, сила всех поколений. Это тема мужчины, его бесстрашия, предназначения, мудрости – в самом широком смысле, хоть и выражена башкирскими образами. Вспомнился случай. Продавали мою работу «Три всадника», это было в Америке, и каждый день приходил человек и полчаса смотрел на картину: об этом галеристка мне рассказала. Она его спрашивает: «Что вы там видите, на ней же – башкиры, вы ведь и народа такого не знаете…». Он отвечает: «А мне и не надо. Я вижу трех всадников – деда, отца, мальчика, и с каким вниманием они смотрят друг на друга, у них есть преемственность поколений, уважение и гармония. У меня так, увы, не выходит – с детьми совсем нет понимания». Вот как бывает. И тот американец в итоге картину купил.

– Так картины и разбредаются по всему миру.

– Да, мои работы хранятся в России (в БГХМ им. М.В. Нестерова в Уфе, в Магнитогорской картинной галерее, в картинной галерее г. Набережные Челны), а также в частных коллекциях в США, Австралии, Великобритании, Франции, Сербии и др. Кстати, продолжу тему: когда писал дипломную работу в училище, нарисовал стройотряд – несколько фигур, одетых в студенческую узнаваемую униформу цвета хаки с нашивками. И мой учитель, Раиль Назаров, привел меня к Лутфуллину Ахмату Фаткулловичу, а тот сказал: надо, чтобы про этих ребят всё было понятно и без опознавательных костюмов, чтобы их образы по типажу, по духу считывались. Лутфуллин сам тогда стремился уловить и изобразить именно башкира, а не национальный концертный костюм. Это очень непросто. Как, например, изобразить тип русского? Подобными темами в 80-е годы многие художники пристально занимались.

– У вас есть картина «Бабушка и внучка», где большую часть холста занимает гигантский лес, а с краешка – две маленькие фигурки, будто бы уходящие прочь из картины. Это размышление о том, что мир не человекоцентричен и что люди по сравнению со Вселенной – пшик, совершенно малюсенькие?

– Мне показалось, или на ваших картинах все дети со взрослыми лицами?

– Да, только так. Мне говорили: чего не напишешь красоту, молодость, зачем эти мальчики-старики? А я рисую только то, что мне самому рисовать интересно. Да и мудрым может быть кто угодно – и старик, и ребенок.

– С чего для вас начинается картина?

– С мысли. Иногда – с записей. Например, увидел я на рыбалке, как корова переплыла реку вброд, и записал в блокноте: «корова плывет вброд» – именно так, как это было в реальности. А в мастерской уже сажусь пробовать. Символы добавляю. К примеру, солнце или луну. Я их часто рисую, они до меня были, будут после меня и, наверное, после Земли. Любое светило – свидетель вечности. А еще я придумал, что звезды связаны между собой, они сопровождают человека-поэта, витающего в их окружении. На словах это, конечно, звучит простенько, романтично. Но главное – не останавливаться, думать дальше и дальше, искать своё, дополнять, пробовать.

– Джалиль Ахметович, у вас есть дети?

– Да, две дочки. И внук недавно родился.

Текст: Надежда Смирнова
«Любимые художники Башкирии», книга 1, серия «Земляки», стр. 178-183

#ЛюбимыеХудожникиБашкирии #Мастера #ДжалильСулейманов
#Художники #Живопись #Графика